«Дневник театрального чиновника» как источник по истории советского театра периода «Оттепели»

Руслан Червяков,
специалист по истории советской повседневности

В настоящее время в распоряжении историка находится множество источников, работа с которыми позволяет более-менее точно реконструировать события прошлого. Источник, по сути, это любой предмет, который был создан в ту или иную эпоху и несет информацию о ней. Так, историческим источником могут быть не только официальные документы и договоры, но и детские игрушки, предметы мебели, орудия труда и так далее.

Советский психолог Лев Выготский выделял два основных вида детских поступков.

Если говорить об истории русского театра, то тут можно вспомнить об афишах, театральных костюмах, театральных помещениях. Источник, о котором пойдет речь в настоящей статье, относится к группе так называемых источников личного происхождения, то есть тех, которые были созданы людьми с целью изложить свою жизнь, рассказать об интересных событиях, а также попробовать оправдать себя в ситуации, когда жизнь поставила человека на излом эпох.

«Дневник театрального чиновника» Людмилы Васильевны Зотовой вышел относительно небольшим тиражом. Он охватывает небольшой период с 1966 по 1970 годы с большими лакунами (например, за 1966 год есть запись только за 6 октября).

Произведшая фурор в театральных кругах, эта книга осталась не замечена массовым читателем.

С одной стороны, это понятно, ведь Зотова не относилась к разряду корифеев театроведения и во вступительной части сама отмечает, что была лишь «”винтиком” бюрократической машины», однако от этого ценность ее заметок не становится меньше.В конце 1950-х годов она закончила театроведческое отделение ГИТИСа, после чего пять лет проработала редактором в репертуарном отделе цирковой организации, после чего ее перевели на должность инспектора в управление театров Министерства культуры СССР.

Изобильные воспоминания режиссеров пестрят рассказами о том, как малограмотные министерские чиновники губили и уничтожали их спектакли, не давали обращаться к зрителю, ставить острые вопросы. Но ведь у цензоров и критиков тоже была своя логика, которая строилась не на симпатиях и антипатиях, а на анализе ситуации. Полистаем странички этого дневника.

Одним из первых спектаклей, попавших под огонь критики, стала постановка Марком Захаровым пьесы А. Н.

Островского «Доходное место». Вот как вспоминает об этом Зотова: «По “Дохоному месту” у нас в Министерстве паника.

На заседании коллегии Большаков (главный редактор “Советской культуры” просил занести в протокол его возмущение (здесь и далее курсив мой. — Р.Ч.) тем, что в Москве, в Театре Сатиры идет антисоветский спектакль, что прием обращения в зрительный зал означает критику советской действительности. Все перепугались, и началась паника. В воскресенье 10 сентября 1967 года утром на спектакль ходили замминистра Владыкин (он взял с собой Ревякина — специалиста по А. Островскому), наш Тарасов (начальник Управления), Черноуцан (из ЦК КПСС) и др.»

Обратите внимание, насколько серьезно сотрудники министерства отнеслись к постановке. И не только они. Сбор особого заседания, дискуссии под протокол, занесение особого мнения — может показаться, что решается вопрос государственной важности. Может ли спектакль быть таковым?

Да, история знает случаи, когда после просмотра спектакля толпа зрителей бежала жечь дома господ, но в данном случае ажиотаж кажется преувеличенным.

Дальше — больше. «После просмотра Ревякин сказал, что, хотя отступления от канонического текста есть, но дух Островского сохранен. И тут Владыкин, кричавший после первого акта об искажении автора, сразу переменился, а после слов Черноуцана, что назвать этот спектакль антисоветским может только сумасшедший, «приобрел» почти положительное мнение. Тарасов пока — “за”. И даже на мои слова, что за такие обвинения Большову надо “давать по зубам”, благосклонно заметил, что вот надо собрать на обсуждение спектакля таких товарищей, которые бы “дали ему по зубам”».

Интересно, как резко меняют свое мнение чиновники, когда ветер начинает дуть в обратном направлении. Мнение авторитетного исследователя оказалось в данном случае сильнее желания наказать строптивого режиссера.

Впоследствии на вопрос о своем самом любимом спектакле Марк Захаров ответил так: «Наверное, “Доходное место” в 67-м году в Театре сатиры с Андреем Мироновым, Папановым и Пельтцер. Как сказал Плучек тогда: “Марк, ты прорвался, беги за шампанским”. Потом, правда, Екатерина Алексеевна Фурцева посетила этот спектакль. Как мне позже объяснили, она искала ошибки Московского горкома партии, который разрешил постановку. И нашла. Я ничего не менял в тексте Островского, но там был очень сильный монолог Пельтцер о том, что появились такие молодые люди, которые “не хотят брать взяток, хотят жить одним жалованьем”, и как можно дочерей выдавать за таких людей?

Фурцеву это смутило. Олег Ефремов сказал тогда: “Не жалей”. О “Доходном месте” будут помнить, как о легенде». Слова Ефремова оказались пророческими.

Зотова оказала поддержку постановке Захарова, однако делала она так не всегда. В дневнике встречаются и очень резкие характеристики работ режиссеров. «Утром были на спектакле “Мера истины” в Театре Ермоловой… Бездарно, ремесленно, в сюжете и характерах персонажей вытащены этакие “штучки-дрючки”…

В чтении пьеса производила довольно интересное впечатление, но спектакль выявил ее недостатки и скрыл достоинства. В общем, дурновкусие…

Вот такая серость процветает, а истинный талант гнетется. Тошно, тоскливо».

Или того хуже: «А сегодня утром была на таком дерьме, что и вспоминать не хочется, — “Невесте” Чаковского в театре Гоголя в инсценировке Павловского. Бездарная фальшивка, бездарно поставленная и бездарно сыгранная». Как профессиональный советский театровед, Зотова жестко оценивает каждый спектакль и по лекалам, будто ремесленник, вычленяет его достоинства и недостатки. Возможно, ей не хватало какой-то проникновенности, осмысления спектакля на уровне эмоций, но нужно понимать, что для нее это была в первую очередь работа, ремесло. В дневнике Зотова дает богатую палитру образов министерских чиновников. В особенности это касается ее начальницы — министра культуры СССР Екатерины Алексеевны Фурцевой. Несмотря на то, что Фурцева не имела никакого отношения к культуре (по образованию она была ткачихой, а затем продвигалась исключительно по партийной линии), ей удалось выстроить особые отношения с интеллигенцией.

Кто-то вспоминает о ней с теплотой (Фаина Раневская была ей очень благодарна за помощь в устройстве сестры в Москве, но при этом отмечала, что она была крайне невежественным человеком: «Я позвонила ей по телефону и говорю: “Екатерина Алексеевна, я не знаю, как Вас благодарить... Вы — мой добрый гений!” А она мне отвечает: “Ну что Вы! Какой же я гений? Я скромный советский работник…»), кто-то с содроганием и ненавистью (как Галина Вишневская: «Пройдя огонь, воду и медные трубы, была Катя хваткой, цепкой и очень неглупой. Обладала большим даром убеждения и, имея свои профессиональные приемы, хорошо знала, как дурачить людей...»), но никто не мог остаться равнодушен перед этой женщиной.

Зотова мало говорит о Фурцевой как о человеке, но умело делает акценты на ее министерских качествах, на ее стиле руководства. «Недаром Фурцева постоянно говорит: “Не ссорьте меня с творческой интеллигенцией”. То есть делайте все тихо, душите, так сказать, в зародыше, до того, как выйдет на поверхность…»

Подобный стиль руководства был в принципе применим в брежневские времена. Сталинские репрессии и хрущевские эксперименты заставляли ее находиться в постоянном стрессе, поэтому возник запрос на стабильность и порядок. Он стал реализовываться со второй половины 1960-х годов.

Творческая интеллигенция, находившаяся не только под опекой, но и в зависимости от номенклатуры, также получила подобные права и привилегии. С одной оговоркой — сидеть тихо и не выделяться. В противном случае приходилось «душить» — увольнять, сокращать, высылать заграницу.

Еще один пассаж: «Открывая вечер, в своем выступлении (как всегда, на дурном придыхании) Фурцева говорила банальные вещи… Говорила, какие мы все хорошие, как помогаем искусству, как это прекрасно — работать с творческой интеллигенцией, как ответственно, что партия нам это доверила. Как всегда, она никак не могла закончить, и все говорила, говорила, что нам будут завидовать, в какое время мы живем, как мы творим, руководим…»

Очевидно, Зотова не испытывала особой приязни к своей патронессе, всячески стараясь указать на ее некомпетентность, шаблонность, глупость. В этом она проявила себя как настоящая женщина. Ни словом не обмолвившись о внешности Фурцевой (многие отдавали должное, что ей удавалось всегда выглядеть хорошо), Зотова сделала акцент на тех вещах, в которых она ее превосходит - умении сформулировать мысль, умно сказать, сделать выводы.

При этом сама Зотова в дневнике воспроизводит те штампы, которыми пользовалась Екатерина Алексеевна. Министерский канцелярит не только их породнил, но и поставил на одну доску, как бы Зотова ни пыталась доказать обратное.

В качестве итога можно сказать следующее. Потенциал «Дневника театрального чиновника» далеко не исчерпывается рамками данной статьи. Множество интересных деталей я оставил за кадром, поскольку настоящее наслаждение можно получить, только если прочитать оригинал.

Во вступительном слове Зотова задавалась вопросом, какую роль она сыграла в театральной жизни — положительную или отрицательную. Скорее всего, этот вопрос останется без ответа. Ясно одно — она хотела обрисовать ситуацию, сложившуюся «по ту сторону театральной сцены», то есть в министерстве культуры, и ей это удалось.